Одна - чья-то «гражданская жена», вторая - жена ректора университета Л. Н. Базанова, художница, ученица Репина. У отца в кабинете над камином был установлен огромный портрет П. Ф. Лесгафта ее работы, потом его сменил портрет (ее же работы) Л. Н. Толстого. Кстати, портреты Толстого у нас висели, кажется, по всем комнатам, как и его сочинения, в различных изданиях, заполняли повсюду книжные полки. Помню и его запрещенные книжки в темно-малиновых обложках.

Да, музыки, общения с произведениями Л. Н. Толстого было в семье предостаточно, а вот общения нам, детям, с другими детьми явно не хватало. Я не помню ни себя у кого-нибудь, ни кого-то из детей у нас, кроме Мити Обручева, с которым мы дружили, вплоть до отъезда всей их семьи в 1912 году в Москву.

Мать затеяла для нас уроки рисования, лепки. Были приглашены учителя: заказаны специальные доски с трехсторонними ободками, шпатели, закуплены глина, ватман, краски, кисти... Потом на смену пришло выжигание. Отец учил нас печатать на гектографе (мы издавали свой журнал дома, а впоследствии и в гимназии), учил готовить хотя бы и маленькие медные досочки для гравирования - их травили кислотой, по линолеуму резали. Конечно, дальше абриса животных, домика, дерева дело не шло - гравюра процесс нелегкий, но оттиски с дощечек мы отпечатывали. Потом началось повальное увлечение сапожничеством: все дамы и даже мы, дети, брали уроки сапожного дела - шили сапоги, ну тут, конечно, дальше одной пары или даже одного   башмака дело не шло - сапожными мастерами никто не стал - все остались «сапожниками». Деревянная колодка модной в те годы туфли у меня сохранилась, а вот многое бесценное - пропало...

Каждое лето до глубокой осени мы жили в деревне, где отец обычно проводил со студентами геодезическую практику. Мы, дети, собирали цветы - делали гербарии, ловили бабочек, жуков, заключали их (предварительно усыпив эфиром) в ящички со стеклянным верхом, выводили из гусениц бабочек.