И мы знаем, что уже в самом начале 20-х годов изменили свои воззрения многие художники, которые прежде были крепко захвачены пролеткультовскими теориями и искренне считали, что никакого родства со старым, буржуазным реализмом у пролетарского искусства нет и быть не может. Очень остро, с горьким юмором сказал об этом заблуждении в 1923 году писатель Иван Касаткин: Главный гвоздь наших - пролетарских - ошибок в первые годы революции вбили мы сами, да и теперь продолжаем заколачивать его еще глубже. Гвоздь этих ошибок тот, что нам примерещилось (и до сей поры мерещится) возможность установления единой, неделимой и незыблемой пролетарской культуры, притом чтобы без малейшего промедления, чтоб за утро же!

Предполагалось, что это сделать легче, чем яичко облупить...

Отсюда и пошла писать губерния: долой буржуазные писательские навыки, долой уединенное творчество, выходи на улицы и площади, становись в затылок для коллективного действа! Да будут все - как один и один - как все! Рост индивида, личности - чепуха, долой!

Так было и в театре. Только, пожалуй, те, что в театре вбивали гвоздь пролетарских ошибок, поняли свое заблуждение позднее, чем в литературе. Но жизнь заставила понять.

Завершилась гражданская война, кончился период военного коммунизма. Наступил нэп. Нелегко было осознать художникам этот крутой поворот в жизни. Многие, даже самые передовые и талантливые, не поняли исторической необходимости и перспективы новой экономической политики и переживали словно бы похмелье после буйного, романтического пира революции. Багрицкий:

Пустынная нас окружает пора, Знамена в чехлах, и заржавели трубы...

В театре в нэповский период ожили буржуазные тенденции, расплодилось немало полукабаков-полуэстрад, старая или наскоро сработанная драматургия полезла на сцену.