Мне кажется, на этот вопрос хорошо ответил В. Лебедев-Полянский: У нас стало модой иронически относиться к пролетарской поэзии первых лет Октябрьской революции периода военного коммунизма. Все уверенно и как будто со знанием дела пишут: поэзия этих лет витает в межпланетных пространствах, носит космический характер, она беспочвенна, отвлеченна, никакого особенного значения не имеет, агитка романтическая и больше ничего... Что такое военный коммунизм? Разве мы в те годы не жили глубоким убеждением в неизбежности немедленного взрыва мировой пролетарской революции? Разве мы об этом не говорили на митингах и собраниях и не писали в прессе? Разве мы не уничтожали деньги? Разве мы не распускали налогового управления? Разве мы не вводили бесплатности почтовых услуг?.. Все мы жили в обстановке революционного романтизма, усталые, измученные, но радостные, праздничные, непричесанные, неумытые, нестриженые и небритые, но ясные и чистые мыслью и сердцем.

Думаю, что это во многом относится и к театру. Ну а если так, если революционный романтизм самой жизни рождал у художника необходимость взметнуть, как говорил Вахтангов, стремление к грандиозным символам, космически громадным образам, то где искать истоки такого искусства?

Естественно, что некоторые художники обратились к той традиции, которую мы назовем традицией условного театра. И когда с течением лет при помощи верной, направляющей руки партии наш театр освободился от вредных влияний и ненужной шелухи, он оставил себе многие художественные открытия и достижения, которые связаны с условностью на сцене. Это сказалось в новых принципах сценической декорации, в музыке драматического спектакля, в той огромной роли, которую завоевал свет, в том, что законы скульптуры впервые вошли в театральный синтез, наконец, в работе актера. Разве, усвоенные и переработанные, эти традиции не обогатили наш театр и не открыли путь на сцену драматическим произведениям, которые рядом с обычными реалистическими пьесами возникли в русле социалистического реализма? Попробуйте поставьте, скажем,