Я все больше и больше уходила в себя, в свои мечты, в свою выдуманную жизнь...

Вероятно, поэтому, когда спустя чуть ли не двадцать лет Станиславский спросит меня, что бы я хотела петь в следующем сезоне, я спокойно, но и как-то обреченно отвечу:

- Что дадите, Константин Сергеевич!

- То есть как «что дадите», а вы сами, что вы сами хотите петь?

- Так ведь, Константин Сергеевич, все равно ведь умирать - с одной ли спетой, или с пятью партиями, все равно ведь конец...

- Вы боитесь смерти?

- Не знаю, право, но это как-то всегда рядом... мешает, останавливает чего-то желать, ведь все...

Станиславский каким-то движением руки резко меня остановил и замолчал.

Молчал он мучительно долго и вдруг заговорил... Впрочем, к этой беседе, как и ко многим другим беседам с Константином Сергеевичем, я обращусь позднее. Я забежала очень вперед... Сейчас ведь я еще в Томске, я ничего еще не знаю о существовании Станиславского, не знаю даже, что существует Художественный театр.

В Томске, как я упоминала, театра вообще никакого не было. Конечно, возникали обычные в то время «любительские кружки», которые ставили отрывки из различных пьес, а иногда и целиком что-то. В   ходу были «живые картины». Помню и у нас дома в парадной передней - «Бежин луг». «Зрители» смотрят на нас, детей, из открытых дверей гостиной и столовой - в передней темно, в середине «луга» сложен костер из настоящих поленьев - внутри него красная электрическая лампочка.

Помню и себя - пастушонком, требующей непременно драных, залатанных штанов и непременно чтоб быть босиком, в то время, как наши «режиссеры» хотели нас видеть во всем чистеньком...

Отчетливо помню свои первые «творческие» слезы. Босых ног отстоять не удалось, но заплаты я все же выторговала - сама и нашивала их.