Бросьте меня бояться, если я говорю неприятные вещи, так это я хочу, чтоб вы поняли ваши ошибки, поняли, с чем надо расставаться, чего добиваться. Я же люблю говорить о работе, люблю говорить об искусстве. Ведь мы не раз уже с вами говорили - бросьте всех гувернанток, не бойтесь ничего, освобождайтесь от этой скованности и на сцене, и со мной. Я в таком возрасте, что мне можно сказать все свои тайны, я же вам друг, приходите, расскажите, разберемся.

Хорошо, что едете к морю, надышитесь там как следует. Приедете, будем думать о вашей работе. Работать и петь вам надо и чем больше, тем лучше.

Ну... до свидания. Завтра вам ведь очень рано на поезд. Приедете, покажитесь.

Станиславский поднялся с кресла, поцеловал мне руку и, сказав на прощание «тренаж, тренаж», ушел в темноту аллеи, что вела к его домику. Только где-то вдалеке горел одинокий фонарь. Он не позволил проводить его, и я долго, долго стояла и смотрела ему вслед...

Как он дойдет? Может, Василий Иванович поджидает его и встретит?

Не хотелось идти к себе. Но поздно. Завтра уезжать. И поезд уходит рано - в семь часов утра.

Странно, совсем не помню своей кисловодской комнаты. Одно осталось лишь в памяти: капает вода - и днем и ночью - кап... кап... кап... под этот аккомпанемент я встаю, засыпаю - кап... кап...

Скоро ли я увижу опять Станиславского? На репетициях скоро, вот-вот начнется сезон, а так, как в эти дни в Кисловодске?

Будет ли он еще хоть раз со мной так беседовать? Зачем я уезжаю? Ведь еще две недели до сезона. От Константина Сергеевича уезжаю? Это меня гонит? Осознание, что есть он - Сам? Осознание самой себя рядом с ним? Вероятно, именно это.

Быть с ним постоянно - это нелегко. А в то же время ведь все его «отповеди» нужны мне, нужны. После них я обретаю все же некую веру в себя, в свои силы, возможности и принимаюсь уже сама себя «стругать». Константин Сергеевич прав, конечно, сама себя не очень-то видишь - со стороны все ясней.