Мы вышли вместе с ним в вестибюль. Мгновенно превратившись во влюбленного Рудольфа, Константин Сергеевич, чуть склоняясь, подал мне руку, глаза его были полны любви и ласки, но голос звучал строго:

- Забудьте о Мими! Сейчас вы Патти, знаменитая певица (как это легко я воображала в жизни, а тут...) Как бы вы вошли, если бы были сама несравненная Аделина Патти? Вас ждут сейчас друзья, овации. - Станиславский замолчал на несколько мгновений, давая мне собраться. - Ну, идем? - И прекрасная улыбка озарила его лицо. Я ответила ей, пошла легко, но... показавшись перед всей труппой под руку со столь внимательным «влюбленным Рудольфом», я страшно смутилась, а тут еще Константин Сергеевич, подведя меня к столику, наступил мне на ногу, и слезы, давно уже собиравшиеся пролиться, полились неудержимо! Бедная Аделина Патти! Слезы мои Константин Сергеевич увидел, но, что стоял на моей ноге, заметил вряд ли. Однако больше меня не трогал, не «стругал»,, и репетиция, слава богу, пошла дальше.

Надо сказать, такие томительные репетиции бывали и по другим операм, но далеко не так постоянно и часто, как это многими принято утверждать. Действительно, Станиславский не мог иногда остановиться в своих, подчас безрезультатных, требовательных повторах, когда репетиция явно заходила в тупик и что-то застопоривалось у актеров. В чем тут дело?

Пожалуй, точно ответить не сумею. Многие видели в этом упрямство Станиславского, другие - неумение четко организовать репетицию. И то, и другое, разумеется, неверно.

Мне думается, это проявление своего рода максимализма, одержимости - во что бы то ни стало добиться нужного! Ведь он был так же беспощаден и к себе. Но бывало и далеко не редко, когда это пресловутое «не то и не так» в репетиции оборачивалось общим смехом и самого Станиславского тоже. И все, что нужно, находилось быстро и точно.