Какой-то зоркости, зрительной оценке меня еще в юности научило, вероятно, раскрашивание стереоскопических диапозитивов. Оно, бесспорно, натренировало зрительную память, оценку формы, кадра, красок, их соотношения. Как же все это ложилось в учение Станиславского. Как все это годилось там, как, в свою очередь, естественно там же обогащалось и глубиной духовной. Какая же удивительная органическая связь Учения Станиславского во всей его объемности, вариантности его постоянных поисков, с жизнью, с людьми, с самой природой, со всем тем, что мы видим каждый день вокруг себя, видим и не замечаем. Нет привычки наблюдать, нет воли запоминать, оценивать и складывать все это в свою копилку «аффективной памяти», как называл в то время Станиславский этот накопленный жизненный багаж.

В моих сочинских тетрадях я нахожу немало страниц о природе и... о живописи. Казалось бы, зачем? Теперь-то мне ясно: это было подсознательным, но делающимся уже привычным тренажем видения окружающего, фиксированием его и, конечно, постоянным возвратом мысли к тому, о чем говорил Константин Сергеевич, постоянным анализом. Я позволю себе поэтому чуть-чуть задержаться на этих давних записях. Все же это некое свидетельство, что Константин Сергеевич действительно владел всеми моими помыслами, что все его беседы, репетиции постоянно будили и мысль и активность наблюдения.

Вчера часа в три море начало заметно волноваться, стало темнеть - появились «барашки», быстро перешедшие в громадные волны, яростно растущие с приближением к берегу. Они подсекались с подветренной стороны, вздымались, пена и тысяча бурлящих струй как будто бы с трудом ссыпались из-за их гребня и с ревом, грохотом обрушивались на берег, заливая его белой пеной. Казалось, весь берег покрыт снегом. Волны все с большей быстротой и силой летели одна за другой, стоял ни на минуту не умолкающий грохот.