Ив то же время как поэтично, как чисто решал он любовную сцену навозу с сеном - Ганны и Левко! В ней была необычная, чарующая прелесть их юной любви. К слову сказать, у Станиславского ни в одной его постановке любовные сцены никогда не носили ни малейшего сексуального привкуса, тем более смакующего оттенка. Никогда! Ни под каким видом! Хотя любовные сцены подчас бывали решены очень смело, хотя бы в той же «Кармен», но всегда чисты.

Удивительно шли репетиции «Майской ночи». Подчас мы, кажется, больше хохотали, чем пели, но как это держало атмосферу безудержно молодого задора и молодой всеобщей влюбленности. Надо сказать, огромный вклад в успех этой постановки внес брат Станиславского - Владимир Сергеевич Алексеев, режиссер спектакля. Быть может, впервые на сцене театра эта опера была полностью «разъяснена» зрителю.

Владимир Сергеевич поражал своей неутомимостью, адским терпением, с каким добивался виртуозной дикции у певцов, подчас при быстрейшей скороговорке в речитативах. Добивался чеканного ритмического действия, естественно и неразрывно слитного с музыкой.

Однако не все шло так увлекательно и гладко, была и «закавыка», если по-украински. Главрепертком, разрешая в принципе постановку «Майской ночи», требовал исключения из оперы, по сути дела, всей ее фантастики. Вот выписка из его постановления: «При постановке оперы «Майская ночь» озаботиться, чтобы до зрителя все сверхъестественное в опере дошло, как сновиденье Левко, для чего необходимо рационализировать появление письма Комиссара». Условие довольно-таки затруднительное. Как тут быть? Ведь вся опера Римского-Корсакова полна этой «сверхъестественности». Сколько веселой «чертовщины» было в игре девушек с пьяным Калеником, когда от него «убегала» его свитка, незаметно привязанная веревкой за рукава девушками. Сколько было фантастических приключений и со Свояченицей, и с Винокуром, и с самим Головой. Как же все это убрать и чем заменить эту фантастическую, полную чарующей прелести «чертовщину»?