Ведь тема любви Германа хоть коротко, но звучит в увертюре, развернута во второй картине «У Лизы», ею заканчивается и опера... Эта тема, тема любви, хотя и подспудно, но присутствует в опере. А быть может, этот возврат темы любви - в самом уж конце оперы - это тоска, печаль о несостоявшемся счастье?

Кажется, я захожу не на свои угодья...

Кто знает, как бы все это получилось у самого Станиславского.

Да, «чертовщину» в финальной сцене оперы даже и не пробовали. А вот «видения» Германа в сцене «Казарма» пробовались, искались очень долго и мучительно. Долго не ладилось. Всякие пантомимы Станиславский категорически отверг. Предложенный им «влетающий через окно призрак Графини» не выходил. Станиславский предлагал еще один вариант появления призрака Графини: «Ручаюсь вот за что, - висит на стене платье, за ним незаметно прорезана декорация, и из какой-то белой сорочки или простыни появляется живая Графиня...»2 Думается, что именно эти строки Станиславского и его же указания в режиссерском плане, что ее проход мимо   Германа (в «Летнем саду») должен вспомниться потом, в сцене «Казарма», в конце концов родили у режиссеров совершенно новую идею создания призрака    Графини.

Явление призрака создавалось самим Германом - его собственной тенью. Это было куда более «естественно» и куда более страшно, чем какие-либо «сделанные» призраки.

Когда Герман, не выдержав своих галлюцинаций - отпевания Графини, - вскакивал и, накинув на плечи шинель, бросался бежать вон из казармы - на стене возникала его тень, тень, по силуэту очень близко напоминавшая силуэт Графини в «Летнем саду».

Охваченный ужасом, Герман не в силах оторвать глаз от видения, пятился от него, и чем дальше отступал, тем больше вырастала тень - шаг, еще шаг от нее, и вот тень уже на потолке, нависла над ним. Слова Графини были переданы Герману. Зритель видел его спину и нависший над ним призрак - казалось, что говорит само привидение.