Как будто так было и в постановке тридцатого года. И все же... чего-то недоставало тогда.

Но вот когда читаешь эти короткие, сжатые строки замечаний Станиславского, то встает картина - не только полная таинственности, но и полная страшной действительности.

Представьте себе - полумрак, огромная давящая кровать; глухое мерцание бесчисленных лампад перед киотом, что справа в углу за кроватью; сквозь легкий тюль полога, через открытые двери видна бесконечная анфилада комнат вплоть до задней стены самой уже сцены. Вереница движущихся оттуда зажженных свечей в руках темных склоненных фигур приживалок и величественная, прямая, движущаяся, но не живая, застывшая фигура Графини. Похоронная процессия...

Это почти призрачное видение, неотвратимо приближающееся - все ближе и ближе к авансцене, к рампе, перерастало уже в некий, как думается, символ - «Жизнь в смерти» или, если хотите, «Смерть в жизни». Да-да, вот этого не было в первой постановке. Не было пути к неотвратимому концу. Этого и не могло тогда быть: наша крошечная сцена - «с блюдечко», как говорил Станиславский, не могла бы позволить этого. В осуществленном спектакле Графиня с приживалками появлялась сразу в дверях своей спальни - в эти же двери в начале акта входил и Герман, входила и Лиза со своей горничной Машей. Это были двери, обычные двери из другой комнаты... Теперь это был Путь... Путь к неотвратимому концу... и, быть может, это было страшнее самой смерти.

Планируя новую постановку «Пиковой дамы», Станиславский явно рассчитывал на новую, значительно большую сцену.

К сожалению, реконструкция всего здания театра, как и самой сцены, затянулась на целых три года.

Новый замысел «Пиковой дамы» осуществлен не был. Прежняя же постановка с неизменным успехом продолжала свой сценический путь. Что говорить, на редкость удачен был весь ансамбль первых исполнителей: Герман - Г. А. Егоров, Лиза - М. Л. Мельт-цер, Елецкий - П. И. Мокеев, Графиня - Е. А. Романова и В. Д. Дипнер, Томский - С. И. Бителев. Очень остро образ гувернантки создала Л. А. Пан.