На этом безоблачном фоне особенно тревожно, зловеще звучало в квинтете («Мне страшно») предчувствие беды.

Как неожиданна была и гроза, как остро воспринималась вся отрешенность Германа среди бегущих от бури людей. «Герман среди бегущей толпы остается недвижным пятном», - пишет в режиссерском плане Станиславский.

Удивительно четко отработана была вся эта сцена - бежали слева направо, справа налево, из глубины сцены к авансцене, с нее вглубь - кто куда - это была точно отработанная «круговерть» вокруг одиноко сидевшего Германа. Эта мизансцена Станиславского была предельно выразительна и предельно точна Чайковскому.

Свою клятву: «Она моею будет...» Герман пел уже в совсем опустевшем саду.

Не знаю, почему и как, но вся фантастика, «чертовщина», как бы «овеществление» бредовых видений Германа в финале оперы - в «Игорном доме», которую так нагнетал Станиславский, не была осуществлена, не было даже попыток опробовать ее на сцене. Вероятно, тут были у режиссуры   какие-то, и быть   может, серьезные, обоснования. Не знаю. Обо всей этой «чертовщине» подробно писал Станиславский брату: «Задняя стена из металлической сетки, изображающей зеркало, а за ним - дублеры, изображающие отражение. Там же, за зеркалом пустится всякая чертовщина. Спереди [тоже] чертовщина: надевают маски, около столов черный бархат, который вдруг открывается и закрывается, отчего люди появляются и исчезают. Летающие на черном бархате три карты; какие-то неясные призраки, вырастающие груды денег и золота, дождь из золота...» Так вот, осуществись все это, кто знает, быть может, просветление Германа перед смертью, просьба прощения у князя, видение Лизы (все-таки Лизы , а не золота, карт) воспринимались бы как символ победы добра, любви над недобрым бредом героя оперы. Прощением его?