Чем больше я углублялась в свое, тем дальше уходил от меня Константин Сергеевич. Я уже не чувствовала его тепла, его доброго внимания - между нами вырастала стена, холодная, страшная, ледяная, все более и более непроницаемая. Всем своим существом я чувствовала ее сковывающий холод, стала запинаться, останавливаться, путаться в словах, все длиннее становились мои паузы, все невнятнее слова. Совсем запутавшись, я неожиданно для себя самой, вдруг с каким-то отчаянием стала просить Константина Сергеевича, чтобы он отпустил меня уехать к родителям, хотя бы ненадолго. Станиславский встал.

Как в тумане поднялась и я. Наконец, он заговорил:

- Хорошо. Я передам вашу просьбу директору театра, если он вас отпустит, уезжайте.

О чем это, Константин Сергеевич? При чем тут директор театра? Я пришла к нему, о чем это он? Я подняла глаза на Станиславского и тут же, тут же, мгновенно их опустила. Холодное, непроницаемое лицо, жесткие глаза... я вся сжалась. Станиславский сухо попрощался и вышел из зала.

За что он меня так?

Я не заплакала, стояла... Долго, наверное, стояла. Вошел дядя Миша.

Ольга Станиславовна - тушить мне свет   надо,

пойдемте отседа. Зачем это вы его обидели, а? Я его обидела? Я? Его? Чем? Михаил тронул меня за плечо:

- Пойдемте, ну, обидели, ну что теперь делать, авось перемелется. И идемте-ка, мне и дверь за вами еще запирать.

Как оделась, как шла домой, не помню, черно как-то все было. Как же мне жить дальше? Ехать к папе с мамой? С ними советоваться? Их-то я «не обижу», они все выслушают, обо всем расспросят. Но все это можно и в письмах сделать. Зачем я все рассказала Константину Сергеевичу? От страха, от стыда, от ужаса, что что-то открыла ему, захотелось бежать, от него бежать. Немало пройдет лет, пока пойму - обидела-то его я. Я его - Константина Сергеевича, а не Константин Сергеевич - меня. Личное стало сильнее его искусства!