Быстро промчалась эта неделя, подошло и 26 февраля. Встреча с Константином Сергеевичем не на общей репетиции, а в личной беседе - это всегда событие, и все же я не остановилась бы на этой беседе с ним, если бы не встретилась с любопытнейшим приемом Станиславского, о котором ранее никогда не приходилось слышать ни на репетициях общих, ни в беседах личных. Да и впоследствии удалось столкнуться с ним только дважды - уже в тридцатые годы, на репетициях «Кармен». Тогда он назвал этот прием «массажем». Я, пожалуй, уточнила бы: это некая психологическая разминка, своеобразный поиск верного от абсолютно неверного, некое доказательство от противного, если вспомнить математику.

Мы пришли с Александром Степановичем Яппо, моим неизменным аккомпаниатором чуть раньше, но вскоре от Константина Сергеевича пришли за нами и пригласили пройти к нему в кабинет.

Константин Сергеевич был очаровательно светски любезен и приветлив. Мы расселись в креслах около небольшого преддиванного столика. Узнав, что Александр Степанович кончал Консерваторию у Игумнова,

Станиславский с интересом расспрашивал о его профессоре, своем давнем друге.

Я сижу в стороне, и меня не покидает неотвязная мысль: что все это значит? Я вновь сижу в кабинете у Константина Сергеевича, он сам предложил прийти поговорить. Он простил меня?

Похоже, что Станиславский сознательно не втягивает меня в разговор.

Наконец, он обратился ко мне:

- Так, что же вы поете и что не ладится?

Я очень спокойно отвечаю, что буду петь несколько вещей Чайковского, но вот с романсом «Средь шумного бала» что-то не получается. Не схватываю как-то ситуации - кто, где, как это все, что он значит, этот романс, не понимаю, что я тут должна рассказать, о чем?

Я протянула Константину Сергеевичу ноты, другой экземпляр стоял уже на пюпитре. Станиславский стал читать...

- Что ж, - обратился он ко мне, - только не противьтесь, попробуйте   исполнить, о чем я вам  скажу.