Как его везли, мог ли он сидеть в автомобиле, сам ли одолел нашу скрипучую лестницу или его несли? Как это все было - не знаю. Плохо все это понимаю и не хочу, не хочу понимать.

Без Константина Сергеевича возможно ли? Закроют театр или придет кто-то другой, совсем чужой в будет нами владеть?

Боюсь об этом и думать.

«Константин Сергеевич болен и сильно. Был почти при смерти. Не пришлось бы выпускать «Бориса» без него... Может все затрещать и рухнуть»1 - это в дневниках нашего товарища - артиста и режиссера П. И. Румянцева. Сейчас у всех одна мысль - что же будет?

Конечно, мы продолжаем и репетировать и участвовать в спектаклях, мы смотримся в зеркало, гримируемся, улыбаемся и даже смеемся, когда это нужно - ведь идет и веселый «Тайный брак», идет и буйная, полная веселых проделок «Майская ночь».

А Константин Сергеевич?

Он лежит. Ему то лучше, то совсем плохо.

Дневники Владимира Сергеевича тех долгих дней полны тревожных записей: «Косте хуже», «Костя худ и угрюм», «Косте опять стало хуже»... но эти записи, все время перемежаются и другими: «Костя вызвал к себе МННР о ее опоздании», «Говорил с Костей - он озабочен «Борисом», «Был у Кости, ему не лучше», «Заходил к Косте - узнал, что «Богему» будет петь главным образом Соболевская», «Снес Косте эскизы декораций «Пиковой дамы», «Заходил к Косте, ему лучше. Говорили про отпуск Соболевской в Свердловск до 20.ХІІ».

Да, 6 декабря я действительно уехала на два концерта в Свердловск. Станиславский отпустил меня. Как я решилась уехать в такой критический момент жизни Константина Сергеевича, да и всего нашего театра? И сейчас не понимаю.   Вероятно, творческий голод, который грыз меня постоянно, оторвал меня тогда от театра, от больного Константина Сергеевича. А ведь тогда каждый день начинался с вопроса: «Как?»... «Лучше?», «Хуже! Боже мой! Что же делать? Как быть?»