Повторяющаяся кварта - «хлеба, хлеба» звучала до жути страшно...

Борис, погруженный в себя, не видя тянущихся к нему рук, прямо наталкивался на плачущего Юродивого: «А-а, а-а, обидели юродивого, а-а, а-а». «О чем он плачет?» - оборачивался Борис к боярам. «Мальчишки отняли копеечку, вели-ка их зарезать, как ты зарезал маленького царевича», - отвечает ему Юродивый. Шуйский, бояре готовы схватить Юродивого, но поднял руку Борис: «Не троньте, молись за меня, блаженный». - «Нет, Борис, нельзя, нельзя. Борис, нельзя молиться за царя-ирода... Богородица не велит...»

Застывшая фигура Бориса склонялась все ниже и ниже к посоху...

После этого как бы овеществленного столкновения- «Борис - народ», после этой застывшей живой картины у Мусоргского через несколько тактов уходят Борис с боярами и раздается песня Юродивого: «Лейтесь, лейтесь слезы горькие... плачь, плачь русский люд, голодный люд...»

Станиславский же просил оставить Бориса на сцене, остановленного Юродивым, и снять песню Юродивого. В свое время это вызвало немало упреков со стороны музыкантов. Имел ли право так поступать Станиславский?

Во-первых, были на это согласны и П. А. Ламм и дирижер М. Н. Жуков, а во-вторых, рискую сказать, что Станиславский имел это право ради той идеи, которую он так явственно обнажал по всей опере - «царь - народ». Последние слова Юродивого: «Богородица не велит...» - это ведь завершение сцены, зримое осуждение Бориса народом... Нельзя это было разрушить... Размыть.

На затухающем звучании оркестра постепенно уходила во тьму вся сцена.

Лишь в центре, в зловеще красных лучах восходящего солнца виделся Борис, склоненный к посоху, и Юродивый с поднятой к небу рукой: «Богородица не велит...» Это было как символ.

Станиславский чутко поставил точку именно здесь...

В день генеральной репетиции «Бориса Годунова». 1 марта, уже нового, 1929 года, вся труппа получает от Константина Сергеевича письмо: