В «Борисе Годунове» проходит немало сценического времени, прежде чем царь воочию сталкивается со своим народом, когда впервые в предутренней мгле - в сцене «У храма Василия Блаженного» - раздадутся слова протеста, осуждения его - Бориса. Потрясающе была залажена эта сцена Станиславским.

На сцене полумрак, в глубине - налево от зрителя заснеженный храм Василия Блаженного, направо от него - помостье в Кремль... Там крест деревянный, большая икона, перед ней тускло горит одинокая свеча... чуть мерцают огоньки свечей и в оконцах храма... Холодно, знобко... Вокруг помостья - в тряпье, в лохмотьях, на голой земле, прижавшись друг к другу, лежит - Народ. Ждет... чего? Подаяния? Идет тайный тихий разговор о том, что проклинают в храме Гришку Отрепьева. Хоровая перекличка (вся на pianissimo) взрывается гневными возгласами: «Смерть Борису и Борисовым щенкам...», и сразу приставы кого-то тащут в подклети храма... А у креста причитающий Юродивый и глумящиеся над ним мальчишки. Какой же силы, силы своей незащищенности против зла, был наполнен этот образ у артиста Григория Сочевко! Незабываемо!

Едва в дверях храма появлялся Борис, как вся плотно лежащая серая масса народа как бы единым движением, как бы волной чуть ли не захлестывала все помостье, по которому шел Борис. Тянулись руки к нему - лес рук... Как это было подсказано Станиславским... Как было исполнено! Жутко становилось...

Тянулись руки к Борису, не потому, что режиссер сказал: при словах «Кормилец, наш батюшка» протягивайте руки по направлению к Борису, нет, каждый из участвующих знал точно - что для него Борис... Станиславский непременно требовал личностного, собственного отношения к Борису.

Одни протягивают руки с надеждой, видя в нем избавление от голода, нищеты; другие руки угрожали Борису, видя в нем причину своего голода, третьи - с отчаянием, не надеясь на подаяние, четвертые - требовали: ты - царь, ты и дай...

Рисунок протянутых рук был не только выразителен, но в нем угадывалась внутренняя разноречивая наполненность артистов.