Через неделю-другую был показ. У нас в театре, в большом фойе, что с колоннами.

Едва кончив, никого не поблагодарив, я сразу убежала - от страха ли, от пережитого ли волнения, но стремительно убежала вниз по парадной лестнице в вестибюль, где меня слушала и ждала мама. Моя дорогая мусенька. Крепко обнявшись, мы обе разрыдались... от счастья. Я буду петь Татьяну. Да, я спела ее, наконец. Два раза. Всего. Было ли это удачно? Безусловно нет. Начать с того, что черный парик меня просто безобразил - и это предельно меня сковывало, мешало. А как быть? Блондинкой Татьяну не сделаешь. От этих спектаклей осталось тяжелейшее ощущение, что все было не то, и не так, тяжелейшее недовольство собой. А могло ли и быть иначе? Вошла я в спектакль наспех.

Поправить же, что-то изменить уже не удалось. Началась война... Я ушла из театра.

В середине сентября того же 41-го года я спела еще два раза Татьяну в зале им. Чайковского, в концертном исполнении. Спектакль (без массовых сцен) прошел дважды.

Это было, как говорили, хорошо. Допускаю. Я была и спокойней и уверенней. Ничто мне не мешало.

Странно все-таки сложилась судьба моей Татьяны, странно и непонятно.

Вернусь несколько назад.

Поздней весной еще 1936 года у Константина Сергеевича, видно, бывали свободные вечера, и я не раз вызывалась к нему. На беседы... На беседы все о той же Татьяне. Без пианиста, а значит, без пения. А я решительно не умела так работать. Эти несколько встреч-разговоров с Константином Сергеевичем, попыток играть, только говоря текст, не вспоминаю с радостью.

Не понимала тогда, не понимаю, признаться, и сегодня, чего добивался тогда от меня Станиславский. Быть может, ему самому что-то надо было проверить на живой работе с живым актером? А может быть, Константин Сергеевич по своей доброте хотел мне помочь, на что-то натолкнуть, а я не понимала его? Может быть, и так.