Я увлеклась и совсем забылась. А удивительный, добрый Станиславский терпеливо слушал мою болтовню и меня не прерывал.

- Вот как? Что же, быть может, Онегин и такой, каким вы его видите, но это уж совсем другая будет пьеса. Как же быть? Ставить иного «Онегина» сейчас я не могу.

Станиславский надолго замолчал. Примолкла и я. Собравшись с духом, все же решилась спросить:

- Константин Сергеевич, может быть, мне лучше спеть вам? «Письмо» все? Можно?

Станиславский как-то рассеянно и не сразу ответил:

- Что же, спойте.

Подойдя к роялю, я стала объяснять Станиславскому, подумать только, стала «объяснять» - кому? - Станиславскому! Что, когда я буду смотреть вниз - это я пишу, а когда подниму голову и буду смотреть в окно - это я вспоминаю, или разговариваю сама с собой, или как будто с Онегиным.

Станиславский улыбнулся и заверил, что он постарается все понять.

А я, видно, не очень-то понимала неуместность своих «объяснений» тому, кто будет меня слушать. Хорошо, если это было только по молодости лет!

Спела все «Письмо». Спела и последнюю, полную растерянности фразу: «А я-то, я-то...» Удержалась, едва-едва, но удержалась от слез. Стою у рояля и боюсь пошевелиться. И Станиславский молчит, долго молчит...

- Ничего не понимаю,- говорит он наконец.- Вы пели именно так, как надо. Почему же вы не могли рассказать мне о себе - Татьяне? Вот только... дайте, пожалуйста, клавир, посмотрим...

Станиславский медленно, внимательно просматривает нотные страницы...

- Ольга Станиславовна, вы обращали внимание, как часто меняются в «Письме» темпы у Чайковского? Задумывались об этом? Что это значит? Почему? Вы хорошо и верно пели, но вот четких разных кусков я все же не заметил.