И Мейерхольд охотно идет на это. Весьма выразительно его краткое письмо Вахтангову, относящееся к 1922 году: Любимый Collega, в Вашем тихом кабинете беседовал (и отдыхал) с солдатами Вашей Армии. Хорошие прожил минуты, жаль только, Вас не было. Очень хочется повидаться. Скоро ли Вы покажете нам Турандот? Скоро ли Вы поговорите со студентами ГВЫРМа? Вас очень ждут солдаты моей Армии.

Вряд ли военная терминология лидера Театрального Октября была близка Вахтангову, но ведь так можно писать только соратнику!

Станиславский считал Вахтангова лучшим своим учеником, говорил, что с радостью принимает название его учителя, для того чтобы иметь возможность гордиться им. Он называл Вахтангова надеждой русского театра. А Мейерхольд в 1922 году утверждал: Последние работы Вахтангова показали нам, что именно здесь - и в Третьей студии МХАТ, и в Габима, где он работал,- производились те новые опыты, которые действительно помогали искусству театра продвигаться вперед.

К сожалению, не сбылись режиссерские планы и мечтания Вахтангова: он не поставил ни Каина, ни Зори, вообще ни одного монументального спектакля, выражающего исторический перелом в жизни народа, творящего революцию. Но Эрик XIV и Росмерсхольм в Первой студии, Гадибук в Габиме, Принцесса Турандот в Третьей студии представляли собой художественные явления, в которых - и по содержанию и по форме - выявились общие устремления советской режиссуры тех лет.

Здесь особенно примечательно признание Немировича-Данченко: Вахтангов в своем творчестве не стремился оторваться от Художественного театра, но он оторвался от худых традиций Художественного театра. Что это за традиции? Это тот натурализм, от которого Художественный театр сам хочет оторваться; над этим работают многие из нас, искренне желающие избавиться от плохих традиций. От этого натурализма - сорного, нудного... Вахтангов оторвался с какой-то стихийной стремительностью.