Не будем множить свидетельства постоянной и непоколебимой верности Вахтангова своему учителю: они опубликованы и общеизвестны. Но рядом с ними не только критические суждения об эстетике и искусстве Станиславского (...все постановки Станиславского банальны!), а и признание Мейерхольда первейшим среди всех европейских режиссеров, пророком театра будущего, стоящим неизмеримо выше Станиславского: Конечно, Станиславский как режиссер меньше Мейерхольда, я знаю, что история поставит Мейерхольда выше Станиславского.

Были попытки объяснить столь разительные противоречия. П. Новицкий в книге Современные театральные системы утверждал, что в 1921 году произошел разрыв Вахтангова с сущностью системы Станиславского, что отношение его к учителю радикально изменилось. Но это не так. Достаточно вспомнить, что Вахтангов в Обращении к публике генеральной репетиции Принцессы Турандот за три месяца до смерти публично провозгласил: ...мы ищем сценические законы, впитываем все, что дает Константин Сергеевич. Больной, он был до крайности взволнован тем, как примут спектакль прежде всего основатели Художественного театра.

Видимо, при оценке противоречивых и переменчивых суждений Вахтангова о Станиславском и Мейерхольде необходимо учитывать то простое обстоятельство, что в этих переменах отражались и собственно вахтанговские театральные искания. Его искусство развивалось после Октября с невиданной быстротой. Такой крутой подъем без моментов отталкивания от самого себя (а Станиславский был в самом Вахтангове, был важнейшей частью его творческого я) невозможен. Верность

Станиславскому, любовь к нему в те дни сочетались у Вахтангова со все нарастающим интересом к Мейерхольду: он мечтал, чтобы Мейерхольд поставил спектакль в его студии, и настойчиво призывал его к более тесному общению со своими учениками.