Я тренировалась «играть», действовать, «жить» по Станиславскому, где только было возможно, а подчас где это было и неприемлемо. Я постоянно вводила в заблуждение, а то и пугала домашних своими «естественными» этюдами. А когда позже дело дошло до партии Мими, где мне не удавался в I акте обморок, я упала в обморок на Театральной площади (ни больше ни меньше) - со скамейки прямо на песок дорожки... Ко мне подбежали люди, старались привести меня в сознание, и я выдержала этот экзамен на пять с плюсом! От Станиславского же, которому я с торжеством обо всем этом доложила, получила серьезный выговор. II еще какой! Тогда я не очень-то и поняла, чем, собственно говоря, был недоволен Константин Сергеевич, и только согласно кивала головой. К этому своему «достижению» я вернусь несколько позже.

В своей работе камерной певицы я продолжала нет-нет да и обращаться к Константину Сергеевичу за разрешением своих недоумений. Мне не хотелось бы объединять эти беседы, встречи с Константином Сергеевичем в целостный единый рассказ, боюсь, как бы не получился некий «учебник». Живой Станиславский в окружении именно тех, тогдашних, каждый раз иных условий - неминуемо исчез бы.

Скажу лишь одно - и поводы были разные, и предложения, и советы, подчас резкие замечания Константина Сергеевича тоже были разные и всегда новые и всегда безусловно нужные.

На моем следующем концерте в Малом зале Консерватории (19 февраля 1926 г.) Константин Сергеевич не был.

Я просила его быть, но он ответил запиской - сухой, лаконичной, даже без обращения: «Занят. Быть не могу. Станиславский». Записка была на обороте старого серого конверта - написана размашисто синим карандашом.

В чем я виновата?

А если подумать, то ведь виновата, и очень! Не попросила Константина Сергеевича предварительно прослушать меня, посмотреть, обсудить мою новую совсем программу (я пела Гуго Вольфа, Р. Вагнера и Р. Штрауса), а надо бы. Тем более надо бы, что и переводы были мои собственные.