Описать его комнату, пожалуй, стоит, хотя бы из-за ее предельной скромности. Никакой не то что роскоши, чем так сегодня мы кичимся в своих санаториях, домах творчества, но даже кресла, самого обыкновенного кресла, в котором можно было бы ему отдохнуть,- и того не было. Около двери столик для умыванья - фаянсовый таз и такой же кувшин, дальше - раковина умывальника (видимо, Константин Сергеевич предпочитает умываться в тазу, как привык в молодости), в прилегающей стене два крошечных окошечка, вернее, ближайшее - это дверка на крошечный балкончик, на который выйти Константину Сергеевичу - большому, высокому - просто опасно. Между этой балконной дверкой и окном - старомодный комод, покрытый вязаной белой скатеркой, небольшое зеркало в овальной деревянной раме, туалетные принадлежности. Вдоль стены, что напротив входной двери, - кровать с железными гнутыми спинками, застланная белым пикейным одеялом, а у степы, что справа от входной двери,- большой стол, на нем простая камчатая скатерть, венские стулья, но с сиденьями деревянными, а не с соломенными, как это полагалось. И кровать, и стол завалены папками, книгами, на столе пачки бумаги, дырокол, исписанные блокноты... Это называется, Константин Сергеевич лечится и отдыхает! Работает он здесь, и, по всему видно, работает очень много!

Мы сели вокруг стола. Как любезен Константин Сергеевич, как он внимателен, благожелателен, как настойчиво обо всем расспрашивает: и о здоровье, и о лечении, и даже о том, с кем живу в комнате, и, с некоторой улыбкой, - занимаюсь ли? И пением и дикцией? Ну обо всем, обо всем. Слава богу, не плачу, видно, помогает присутствие Владимира Сергеевича, отвечаю как будто на все толково. Отвечаю - да, а вот спросить его о том, что волнует меня сейчас, когда он на отдыхе, я не решаюсь.

Вдруг Константин Сергеевич поднялся: - Что же это я забыл! У меня же есть японские персики, постойте, вот. - И он снял салфетку с вазы, что была на столе, пододвинул тарелочки.