Спросить его тогда я даже и не рисковала. Я всем существом чувствовала его беспокойство. После всех этих взволнованных, торопящихся как-то вопросов Константин Сергеевич сразу вдруг замолчал. Увы, это не было молчанием покоя, отдохновения, наоборот. Это было какое-то активное, тревожное молчание. Об весь внутри явно переполнен тревогой, быть может, негодованием и своим бессилием в то же время.

Внешне как будто спокоен, сидит чуть откинувшись на спинку плетеного кресла, протянув вперед свои ноги, спокоен... но весь - напряжение, беспокойство, если не отчаяние... И тут меня осенило: ох, господи, «осенило»!

- Константин Сергеевич, у меня дома есть только что вышедший новый философский словарь - я привезу его вам завтра, хорошо?

Станиславский обернулся ко мне, пристально посмотрел, но не думаю, что он меня видел, и как-то совершенно бесцветно произнес:

- Что ж, привезите.- И тут же ушел в свое тревожное, беспокойное молчание... Вопреки обыкновению, не дождался Подгорного и один поднялся к себе.

На следующее утро, едва позавтракав, отправилась в Москву, благо была попутная лошадка. Задолго до ужина я вернулась с «Новым философским словарем». Но... Станиславский вниз не спустился, не спустился он и в следующий вечер. Я терпеливо сижу и жду. В руках у меня воображаемая панацея от всех тревог Станиславского.

Никогда не забуду, как передавала этот томик Константину Сергеевичу. Станиславский спустился несколько позднее обычного. Смеркалось совсем. Вокруг полная тишина. Никого. Тихо, глухо как-то. Такого Константина Сергеевича я не видела еще никогда... Он был не только сосредоточен и очень, видно, утомлен, он был очень грустный; все же улыбнулся мне, когда я встала ему навстречу, но улыбка была совсем не его, а мучительно-печальная, грустная: какое-то недоумение было на его лице.

Я передала Станиславскому привезенный томик. Константин Сергеевич машинально положил его в карман пальто, даже не посмотрев, и опустился в кресло. Он молчал, думал свое... Не знаю, но мне становилось, все больше и больше не по себе, что-то тревожило. Вдруг, весь потянувшись, обернувшись в мою сторону, Константин Сергеевич с щемящим раздражением, но полным мучительной боли, сказал: