- Я один, один, у меня никого нет, кто бы до конца понимал меня. Никого. За всю мою жизнь у меня было только полтора ученика... поймите.

В каком-то бессилии он тяжело откинулся вновь на спинку кресла. Сколько же боли прозвучало в этом «поймите», в этом «только полтора ученика».

- Полностью меня понимал только Сулержицкий и наполовину Вахтангов,- как-то затухая, сказал Константин Сергеевич.

Невнятно я попыталась что-то возразить, но Станиславский нетерпеливо как бы отмахнулся от моих слов:

- Не то, не то. Все это не то.- И вновь замолчал. Потрясенная виденьем приоткрывшейся души Станиславского, я боялась шевельнуться. В сгущавшейся темноте казалось, что Станиславский вырос передо мной в какую-то громаду - громаду трагически одинокой фигуры. Себя я не видела даже у подножия ее. «Кто же мы тогда?»-прошептала я скорее себе самой, чем спросила. Константин Сергеевич взглянул на меня, вернее сквозь меня, откинулся назад и вновь весь ушел в себя. До сих пор помню это чувство своей ничтожности и мучительной, безнадежной его боли. А ведь он так привлекал к себе людей?!

В одном своем ответном письме к 3. С. Соколовой, которая жаловалась ему на неблагодарных учеников и одиночество, Станиславский пишет, что он понимает ее как никто, что знает это по себе, но что все это нормально. Тут нужно быть философом: люди, преданные чистому искусству, и не могут получить иной доли. И ему очень тяжко, но он находит извинение всем своим неблагодарным ученикам. «Наша доля - одиночество, да такое, какого не знает никто из остальных людей... Если за все труды находишь одного благодарного - благодари бога. У меня за все 58 лет работы найдется один преданный».

Мировая слава, свои театры, успех, любимая и любящая семья?

В тот прохладный августовский вечер молчание Константина Сергеевича, само время тянулись нескончаемо долго, мучительно...