Станиславский начал свою работу над «Борисом» именно с финальной сцены оперы. Было ли это случайностью? Вряд ли. Думается, что Станиславский полагал здесь как бы «зарядить» исполнителей этой сцены упоением разгула, стихией вседозволенности, привкусом свободы, дабы острее почувствовалась исполнителями вся его - народа - несвобода в предыдущих, начальных сценах.

21 февраля 1928 года Станиславский прослушивает музыкально уже выученную сцену «Под Кромами».

- Каков общий характер сцены? - спрашивает Константин Сергеевич.- Что здесь? Пока слышу только ноты вашего пения, а вот почему, зачем, не понимаю. Все красите одной краской. Давайте разберемся - вначале это ведь еще только веселый разгул, веселый погром чужого добра, - это дело веселое, тащите заодно и самого хозяина, боярина. Тащите его, как дохлую кошку, сейчас интересный спектакль - будут вешать человека, - говорит Станиславский.

В этой сцене Станиславский, требуя от исполнителей точнейших кусков, «эмоциональных ступеней» - от бесшабашного веселья до глумления, издевательства, требовал и общего, очень точного нарастания от эпизода к эпизоду.

«Трудная сцена», - сказал после этой встречи Станиславский. Да, немало сил он на нее положит...

Последняя репетиция этой сцены, которую довелось увидеть еще в зале Студии с самим Константином Сергеевичем, просто потрясла... И четкостью нарастания - от наивного упоения весельем, почти детского торжества, от   возможности обрядиться в   боярские одежды - до стрелецкой жестокости, дикого зверства:: «А чтоб не больно выл, чтоб горла-то боярского не портил,- законопать [рот]». Смотреть на это сознательное, холодное издевательство было трудно. «Зверская сцена», - тогда сказал Станиславский. Что говорить - зверская... и как прекрасно она была сыграна актерами.

Оцениваю это в полную меру сейчас только, тогда же было только страшно.

Проснувшаяся мощь народа, его потенциальная сила, пусть неосознанная, неточно нацеленная, чувствовалась сполна.