Эти пытливые, вечные поиски Станиславского, порою отказы от уже найденного - не измена самому себе, это всегда вновь и вновь утверждение законов органического творчества.

Как часто слышались упреки в адрес Константина Сергеевича и о его якобы пренебрежении к сценической форме спектакля. Как это неверно! Верно другое - форма у Станиславского никогда не довлела над содержанием, а слитая с ним органически, рожденная им, она не звучала, как некое самостоятельное явление в спектакле и поэтому никогда сама по себе форма отдельно и не воспринималась. Оперная постановка Станиславского - это всегда целостное, монолитное произведение, где, как на полотнах великих мастеров, все взаимосвязано, все соподчинено единой мысли. И судить о форме в постановках Станиславского, так сказать, раздельно, попросту говоря, и невозможно.

Ни разу не пришлось мне встретиться с каким-либо исследованием работы Станиславского-постановщика с позиций, если можно так сказать, чисто пластических: ни о его композициях, именно о его пластически выразительных мизансценах, ни  о его удивительном чувстве красок, либо их сочетаний, либо - подчеркивающего контраста, наконец, о его требовательном отношении к свету на сцене. Во всей этой, так сказать, визуальной части спектакля Станиславский выступает как подлинный художник-живописец, причем, и это надо особо подчеркнуть, все его решения тут точно связаны с тем, что именуется «жизнью человеческого духа», то есть они, эти решения, всегда рождены психологической внутренней причинностью действий, реакций персонажей, более того - общей сверхсверхзадачей всего спектакля. Очевидно, отсюда Станиславский так разборчив и требователен в выборе художника к своим спектаклям. «Мне нужен художник,- говорит Станиславский,- который бы смог показать эпоху и замыслы композитора и либреттиста. Я не приму художника, который хочет показать себя. Нужно, чтобы была показана эпоха, место действия и атмосфера того, что представлено автором и композитором оперы».