И форма и содержание слились здесь воедино естественно, просто, закономерно. Что ж, поблагодарим случай.

«Случай», давшийся самому Станиславскому, быть может, не так уж естественно и просто - если иметь в виду сам переезд. В его записной книжке тех лет наряду с почти ежедневными записями занятий по «Евгению Онегину» чисто информационного порядка читаем и тревожные записи о переезде1.

Стоит сказать об определенной близости эстетических воззрений Пушкина, Чайковского и самого Станиславского.

Думается, что присутствовало здесь и нечто личностное у каждого - какая-то удивительно чистая, простая, задушевная и трогательная любовь к Татьяне. В ней все они видели идеал Женщины. Русской женщины!

Что говорить, Чайковский любовно выпростал из всего романа Пушкина прежде  всего пласт Татьяны.

Константин Сергеевич не сострадал Онегину, Чайковский негодовал на него. И его оперу вполне можно было б назвать «Татьяна Ларина», как, впрочем, и спектакль Станиславского. Да и про роман самого Пушкина современники нередко говорили, что он скорее о Татьяне, чем об Онегине.

Не здесь ли, на стыке любви Пушкина, Чайковского и Станиславского к Татьяне и надо искать разгадку сверхзадачи и сквозного действия спектакля?

Именно этим двум краеугольным камням в решении спектакля Станиславский придавал, как известно, первостепенное значение.

Вот что он пишет режиссеру 3. С. Соколовой в ответ на ее восторженный отчет о 500-м юбилейном спектакле «Евгений Онегин» (март 1934 года): «Сыграть такое количество спектаклей более или менее добросовестно - вещь нелегкая. Важно оживить сквозное действие так, чтоб опера опять ожила на несколько времени. Самый спектакль-юбилей не имеет большого значения. Раз сыграют хорошо, а потом опять все пойдет по-старому. Вот если ожили сквозное действие и сверхзадача, тогда обновление окажет свое действие надолго (разрядка моя. О. С). -Это трудная и важная режиссерская задача1».