Действительно, как четок, заметен стал приход Татьяны с мужем, как ясна и обоснована стала заинтересованная реакция обернувшихся на их появление гостей. Как взволнованно звучала беседа Онегина с самим собой, как четко, ясно доходили короткие фразы Татьяны в разговоре с гостями, ее минутное смятение. Казалось бы, это почти переплетающиеся друг с другом реплики, но как ясно, закончено были поданы Станиславским эти быстрые, сиюминутные, но точные зарисовки. Все происходило на разных планах сценического пространства. План за колоннами был как бы неким фоном: тут было собрание разнообразнейших мундиров, фраков, прелестных расцветок туалетов дам; на ступенях гостиной Татьяна в белоснежном туалете рядом с красочной фигурой испанского посла; а на переднем плане, все еще недоумевающий, Онегин и подходящий к нему Гремин.

Это целое живописное полотно, однако легко охватываемое зрителями одновременно. От него было трудно оторваться.

Я как сейчас помню, как Станиславский «тасовал» нас - дам в группы, вернее «тасовал» расцветки наших платьев. Фасон был у всех  одинаков - princesse, но краски! Какое богатство оттенков и какое гармоничное соотнесение! Лишь три туалета были резко, подчеркнуто отличны от общей мягкой цветовой гаммы - ярко-васильковое, грубо-желтое и темно-синее бархатное платье кавалерственной дамы с алой орденской лентой через плечо.

Я не могу тут не привести его гневную, возмущенную запись в Протокольной книге спектаклей за 1926 год: «Любительский поступок! артисток объясняю непониманием дела. Костюмы, уборы тщательно подбираются режиссером, потому что это входит в общий план постановки. Как можно брать на себя функции режиссера. Это преступление. Объяснить [им]. Станиславский».