Ясно, что вся цветовая композиция «греминского» бала создавалась Константином Сергеевичем не зря, а в безусловном подчинении его видению главного стержня спектакля: душевной чистоте Татьяны, ее отлично-сти от других. Ведь Татьяна такая и у Пушкина и у Чайковского, не правда ли?

У Станиславского есть короткая запись: «Татьяна светская дама, умеющая полностью владеть собою». Что говорить, это тот этикет, законам которого подчинена и княгиня Гремина. Но как показать ее «Татьяной»? Либретто тут не дает к этому - никакого повода, и Станиславский прибегает к приему чисто живописному - он делает весь бал цветным, что, кстати сказать, закономерно и естественно. Какая из дам тех лет согласилась бы быть со всеми одинаково одетой?

Одна Татьяна появлялась в белоснежном туалете! Это было как символ ее душевной чистоты, ее отличности от всех других. А ведь обычно, бог знает в силу какой традиции, «греминский» бал всегда белый и всегда в дворцовых апартаментах, с огромной массой хора и группой балета в белых платьях, и безнадежно пропадают все интимные, личные сцены главных действующих лиц.

А ведь здесь малейший штрих и нужен и важен - каждый ведет свою линию сценического действия, но все, как ветви одного дерева, связаны с его корнями- со сверхзадачей спектакля, с его сквозным действием. В спектаклях Станиславского все и всегда неизменно взаимосвязанно - все подчинено общему замыслу постановки.

Как и все предыдущие сцены, Станиславский и «греминский» бал - великосветский, блестящий петербургский бал, с его торжественным полонезом, массой приглашенных, - начинает все-таки с тишины, с нулевого отсчета, хотя «Польский» уже гремит в оркестре... Какие-то две-три секунды, но сцена все-таки почти пуста - лишь в креслах, что около двери слева сцены, спокойно спит сенатор, а по сторонам двери - два лакея в красных камзолах. Кроме них никого.... две, три секунды - и через раздвинутые лакеями портьеры выходят первые нарядные пары полонеза... чуть шевельнулся сенатор... интерьер ожил... Но окончен полонез, дамы, а за ними кавалеры поднялись в гостиную, и вновь на авансцене никого... Только у самой рампы в креслах, что справа сцены - Онегин, вошедший уже после полонеза.