Как удивительно удачна эта мизансцена. Певец без малейшего нажима мог свободно, доверительно говорить со своей душой, со своей совестью.

Как выпукло, с каким точным расчетом подана Станиславским эта исповедальная беседа Онегина с самим собой, как запоминается она как бы в обрамлении двух танцев -почти ритуального полонеза и веселого экосеза (что танцевался здесь же). В их беспечном, нарядном кольце эта исповедь Онегина звучала подлинно трагично... Это совсем иной Онегин, совсем нам незнакомый - таким мы его еще не знали... Светский dandy? Позер, прикинувшийся Чайльд Гарольдом? О, нет!

Он слушает и не слушает подсевшего к нему Гре-мина, весь еще погруженный в себя. Как естественно велась вся эта сцена: Гремин мог спокойно петь свою арию-признание piano-pianissimo, как того требовала и обстановка, да и внутренняя логика пожилого человека, женившегося на молодой девушке. Его последняя фраза о своем счастье звучала вполне светски-просто, лишь несколько сконфуженно, а далеко не голопевчески с безвкусно затянувшимся, как обычно, fermato.

Именно этого настойчиво и добивался Станиславский.

«Итак, идем, тебя представлю я», - и Гремин, поднявшись с кресел, подходил к Татьяне, все еще стоящей на ступенях гостиной. Онегин же в глубоком поклоне оставался внизу. Это точный повтор мизансцены «Свидания» (я упоминала уже об этом), повтор зеркальный и символичный. Татьяна у, колонн слева, где когда-то стоял Онегин, читая ей нравоучения, а справа с низко опущенной головой (как когда-то сидела Татьяна) стоит Онегин... Едва заметный режиссерский штрих?

Но как он многозначителен.

Ужель та самая Татьяна,/которой он...»

Та самая? Или совсем иная?

Да, Татьяна ныне умеет владеть собой, но нужно было и большое мастерство исполнительницы этой роли, чтоб не зачеркнуть в себе «Татьяны»...

Сейчас в театре это давно забыто.

Бал стандартно белый!