Занавес открывался с первых же тактов интродукции.

Станиславский и в этой картине вводил зрителя в ощущение тишины, покоя.

В кресле, что за столиком, - Татьяна. Казалось, что она спокойна, но лицо ее все время полно напряженной, мучительной мысли. Настойчивая, все возвращающаяся доминанта (do dies minor) интродукции неотвязно как бы все повторяет - Онегин... Онегин... Онегин... Легкое arpedgio струнных, и опять та же неотступная доминанта, но уже с какой-то тревогой, которая все более и более нарастает. Это внутреннее глухое беспокойство Татьяны к моменту tutti оркестра, казалось, доходило уж до предела, но... сбегающее движение струнных как бы подкашивало Татьяну, вконец измотанную своей внутренней борьбой. После чуть замедленных тактов - moderato assai, Татьяна как бы сдавалась самой себе - нечего бежать от себя. «...Как будто с ним меня ничто не разлучало».

Так в кресле Татьяна оставалась до самых последних своих прощальных горестных слов. Вставала она только в самом конце сцены.

Онегин стремительно входил в будуар Татьяны и падал на колени перед ней, припав долгим поцелуем к -ее руке.

Онегину Станиславский все-таки давал некоторую активность внешнего действия и тем самым еще рельефнее подчеркивал внутреннюю духовную глубину натуры «бездейственной» Татьяны.

Но вот Онегин в кресле, что против Татьяны, - сейчас его очередь выслушать отповедь. Это неполных четыре страницы клавира, но сколько в них заключено Чайковским! И как Станиславский, подсказывая исполнительнице истинный смысл этой «отповеди» Татьяны, дает актрисе удивительную возможность все - от легкого упрека до самых жестоких слов - пронизать не-остывающей любовью к Онегину. «Не отчитывайте его» (слова Станиславского). Ария строилась им скорее как недоуменные вопросы, чем негодующая отповедь. Кончала ее Татьяна в полном изнеможении. Вот тут подымался с кресла Онегин: «О, боже, ужель в мольбе моей смиренной...», к концу этой своей горячей реплики он близко наклонялся к Татьяне через спинку ее кресла и, как бы скользя вдоль него, вновь опускался перед ней на колени... И тут только Татьяна как бы отпускала надетую на себя узду («Я плачу...»)