На сцену выкатывалась огромная пустая бочка, в которую под общий смех цыгане заталкивали барахтавшегося Цунигу. «Мой капитан, мой капитан, удобно ли в бочке вам? Не жмет ли почки там? Быть может, вам слегка соснуть, а нам пора и в путь, пора в Наварру...» - издевательски   поет над ним   Кармен.

Что и говорить, это была предельно издевательская сцена. Цунигу уже в бочке обезоруживали, раздевали, выбрасывали в сторону одну часть одежды за другой, обкрадывали... Зритель сквозь плотный строй цыган видел иногда вырывающуюся из бочки фигуру полураздетого Цуниги, беспомощно угрожающего: «Всех под арест, всех в тюрьму, к чертям...», но бочку укатывали в какие-то закоулки.

Формально, быть может, это было и смешно, но было и страшно - петля на шее Хосе затягивалась... Реакция Хосе на все это шутовство и оценка его реакции Кармен были совершенно ясны. Зритель со всей очевидностью видел: чем больше веселилась Кармен, тем растерянней, мрачней становился Хосе.

Станиславский, как бы проверяя себя, правильно ли им залажена вся эта сцена, спрашивает Хосе - артиста Воскресенского, каково его самочувствие здесь.

- Во мне живет еще дух солдатской дисциплины, внутренне я как бы рвусь его спасти, но это значит потерять Кармен, - отвечает Воскресенский.

- Вот, вот, именно это, - удовлетворенно замечает Станиславский. - Еще можно спастись, еще вы порядочный человек, но вот укатили в бочке Цунигу и наступает момент, когда все кончено для возврата к прежней жизни. Вы были человек, а стали бандит. Это огромный внутренний переход.

Выхода у Хосе больше нет.

Он изменил невесте, долгу солдата, присяге. Потерянный, совсем опустошенный стоит посредине сцены Хосе.

- Вы как бы в прострации сейчас, когда вас переодевают. В горах вы уже их слуга, - подсказывает Станиславский.

Вокруг суетятся цыгане, переодевая Хосе в свой наряд. «Привыкнешь, друг, к жизни бродяг», - поет хор.